Расстрелять! – II - Александр Покровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И
И вся жизнь — борьба. До обеда с голодом, после обеда — со сном. И год за два идёт на подводном флоте. Некоторые до того обалдевают от возможности за один год прослужить целых два, что остаются надолго.
И наконец, о карточке
Чтоб офицер на службе вёл себя хорошо, на него заводится карточка взысканий-поощрений. Эта карточка освещает весь путь жизни офицера. С одной стороны в неё заносятся взыскания, с другой — поощрения. Офицер периодически знакомится со своей карточкой. После знакомства офицер обычно свою карточку теряет. Вызывают офицера к помощнику командира и предъявляют ему карточку.
— Слушай,— говорит ему помощник через мгновение,— здесь только что твоя карточка лежала. Ты не видел?
— Какая карточка?
— Ну, твоя, служебная.
— Где?
— Да здесь же только что лежала. Я же тебя вызвал специально, чтоб с ней ознакомить!
— Специально лежала?
— Ну!
— Не видел.
— Чёрт! Теперь восстанавливать придётся. А ты не помнишь свои взыскания?
— Нет, не помню.
А поощряют ли офицера вне карточки?
Конечно. Его просто не наказывают. Объявляют ему одно «ненаказание».
Изюминка
Изюминки всё это. В службе всегда есть изюминки. Много-много изюминок. Из них соткан большой персидский ковер старинной ручной работы, который и называется — служба.
Слышали ли вы о «закате солнца вручную» или вот такое: «Выделить в помощь весне по двадцать человек с экипажа с ломами»?
Изюминки всё это. И куда ни ткнись на службе — везде одни изюминки.
О женщине
Женщина — это тоже изюминка. Из-за того, что она изюминка, она тоже воткана в наш чудесный орнамент.
Если хорошо будешь служить, то на ночь тебе дадут женщину. Если ты женат, то тебе на ночь дадут не просто женщину, а твою собственную жену.
Если же ты служишь плохо, то есть плохо работаешь или ведёшь себя непотребно, то тебе запретят сход на берег, то есть женщину, а может, и жену твою собственную, тебе не дадут.
Женщина для офицера — один из видов поощрения!
О холостяке
Хоть холостяк и вызывает у офицеров зависть подколодную, но засиживаться в холостяках не стоит; вредно это и для здоровья, и для военной карьеры.
— Лейтенант! — говорят холостяку.— Ты чего это не женишься? Чего это ты не вьёшь гнездо? Может, тебе на службе плохо, и оттого ты и не вьёшь?
Затянувшийся холостяк в глазах начальства ненадёжен, как кобель. Можно, конечно, поручить ему большое государственное дело, пустить по следу, но если след пересечётся следом самки, то дело пропало.
Так что если дело холостяку можно найти в пределах корабля, то нечего ему на берегу делать.
Спущенный с корабля раз в месяц холостяк в зрелище своём ужасен: глаза блестят, непорядочно бегают, кадык непрерывно слюну сглатывает, и дышит он с трудом, с присвистом дышит, трудно пузырится, будто что-то внутри и лопается.
«Жёсткий съём»
«Жёсткий съём» — это когда тебя спустили с корабля в 22:00, а танцы заканчиваются в 22:30, и ты влетаешь туда, опухший с полового голода, задыхаешься, а девушка уже в гардеробе, уже подаёт номерок на своё бельё. Ты выхватываешь у неё номерок, как нищий — золотой, и помогаешь ей надеть её бельё.
Дальше по жизни, неторопливо на сегодня, вы отправляетесь вместе, не торопясь, за ручку, как скорпион со скорпионихой.
Вот это и называется — «жёсткий съём».
Всё о ней же (о тоске)
С тоски офицер обычно хватает кого попало. Особенно лейтенанты в период зова плоти этим страдают. Случилось это где-то на Тихом океане. (Там ещё до сих пор встречается много безобразий, потому что нет ни юридической, ни половой культуры.) Снял лейтенант в кабаке женщину и отправился к ней, как к порядочной.
Входят они в квартиру, а там уже сидит какая-то шайка.
— Ну, садись, лейтенант,— говорит ему шайка. Лейтенант садится за стол.
— Ну, пей, лейтенант,— говорят ему снова. И тут лейтенант видит: весь стол портвейном розовым уставлен. Ну что делать? Пьёт лейтенант. И пил он с ними до утра.
А утром они помогли ему шинель надеть, застегнули её ему на все пуговицы и вставили в рукава швабру. Пять утра, мороз, туман. Идёт лейтенант, еле ноги передвигает; во-первых, оттого, что у него вместо воды в организме один портвейн булькает, а во-вторых, оттого, что то ли от портвейна, то ли от переживаний или, может, оттого, что ему в портвейн пургена намешали, произошло у лейтенанта расслабление одного очень нужного органа. И шёл он пришепетывая, полагаясь на мудрость тела, оставляя небольшие следы на снегу и отвратительно местами морозно чувствовал.
И главное, помочь себе никак нельзя, поскольку на швабре распят.
И шёл лейтенант среди тумана, и вырастал из него приставными шагами, как военно-морское привидение, и пугал народ одинокий в пять утра, тощим с портвейна голосом прося о пощаде.
Лейтенант себе глотку почти что надорвал, пока милиционера не нашёл. Только наша милиция пришла ему на помощь и выдернула швабру.
В этом случае я вижу урок грядущим поколениям нашего офицерства.
Когда говорят офицеру: «Бди!»,— это не просто слова.
Не могу я…
Не могу я когда меня хвалят, не знаю, куда себя деть: краснею, потею, дергаю руками, глупости говорю всякие или стою, потупясь. Жалкий какой-то, ноги мягкие, плечи мягкие, уши мягкие, бордовые, в глазах — растерянность.
Состояние гнусное.
Нет! Я больше привык, чтоб меня ругали, чтоб орали на меня, я привык, чтоб поливали, визжали, угрожали, катались по полу, вскакивали, перли на меня грудью, топали ногами, тыркали носом, кричали мне: «Сука вы, сука!» — и делали в мою сторону неприличные жесты.
Вот тогда я чувствую себя хорошо! Прилив сил и восторга я чувствую. Я живу тогда: фигура прямая, мышцы напряжены. Бицепсы, трицепсы, широчайшие, икроножные — как железо; руки — по швам; ноги вместе — носки врозь; грудь — вперёд, полна воздуха; босой затылок в атмосфере свеж, а в глазах — зверь затаился, и во всём органоне — наглая смелость: «И-ех, дайте мне его!»
Ну, тогда мне лучше не попадаться: подпрыгну, брошусь, вцеплюсь, схвачу, укушу.
Не состояние — песня!
Флотская речь по случаю дня красного офицера
Из личного…— Чего вы щеритесь, как пий-с-зда на электробритву?
Из общественного…И нечего тут везде яйцами трясти!
Из сокровенного…— Я знаю, чем у вас это всё кончится: вы во время комиссии наложите в штаны, а мы будем всё это потом выгребать!
Непредсказуемость
Она ведь в каждом военнослужащем. Она в нём обитает, пребывая в свёрнутом состоянии — что твоя жгутиковая клетка в крапиве, и кажется, она только и ждёт, что он заденет за что-то, за что-нибудь, и тогда она воткнётся в него, и как только это произойдёт, военнослужащий сейчас же что-нибудь выкинет.
Юра Потапов имел страдальческое лицо. Каждое движение на пульте главной энергетической установки давалось ему с видимым трудом, с насилием ему давалось над хрупким и светлым своим внутренним миром.
— Я здесь ничего не трогал,— любил повторять Юра при смене с вахты, а потом он медленно и очень осторожненько направлялся в отсек, где, посетив гальюн, надолго посвящал себя койке, в которую он опускался, как жена Цезаря в молочную ванну,— бережно, и в то же время стыдливо, и вместе с тем с удовольствием, и лицо его принимало выражение: «Ах, это и не простынь вовсе, а цветы, неужели я на них лягу?» — и при этом оно, лицо конечно, не теряло сочувствия к тем, кто теперь там на вахте и на страже…
Следуя же по отсеку к каюте, он всегда проходил мимо краснощёкого каратиста — всегда такого бодрого, такого молотящего рукой по деревянному, такого достающего ногой что-то там на потолке.
— Иии-я! Иии-я! — бил тот куда-то, а Юра только болезненно морщился и спешил мимо-мимо.
И всё это изо дня в день. И вдруг за сутки до прихода в базу, когда Юра в который раз скользил в каюту, каратист ему неожиданно крикнул:
— Юра! До потолка достанешь?
И что-то случилось. Видимо, возвращение домой и было той веточкой, за которую зацепилось что-то там в (Юрином) нутри, распоров бурдюк благодушия или, может быть, благоразумия.
И, вы знаете, освободилась непредсказуемость. Нежнейший Юра вдруг, жуликовато сверкнув жемчужными белками, сделал — иии-я! — и в первый раз в жизни достал до потолка.
При этом он растянул промежность и порвал себе, кажется, связки.
Всем подряд!
— Командирам боевых частей, начальникам служб прибыть в центральный пост на доклад! — разнеслось по отсекам.
